Литература на практике – три истории из жизни учителей и учеников
Интересный, вызывающий эмоции текст проще понять и запомнить, чем материал, к которому мы безразличны. Это правило учитывают учителя – и изобретают разные приемы, способные увлечь детей. Мы собрали три истории о том, как учителя эмоционально и физически проживали с учениками литературный опыт из текстов Пушкина, Гоголя и Чехова.
Римма Раппопорт, Санкт-Петербург,
Президентский физико-математический лицей №239
Чтобы дети погрузились в атмосферу «Пиковой дамы» и ощутили напряжение Германна, я организовала им аналог карточной игры. Один из учеников вызвался играть. По правилам это был как будто штосс. На одних картах нарисован Пушкин, на других – Гоголь. Ученик должен был загадать Пушкина или Гоголя, а я раскладывала карты на левую и правую стороны стола. Мальчик загадал Пушкина. Если он выпадет на правильную сторону, ученик получит пятерку, если нет – то двойку.
Пушкин выпал, к счастью, на правильную сторону. Мальчик получил свою пятерку – и это был момент абсолютного везения, абсолютной судьбы. Пятерка и двойка, символы победы и поражения на уроке, ни от чего не зависели, кроме удачи, как и в карточной игре. Остальные дети, может быть, те, кто хотел быть на месте мальчика, но оказался более благоразумным, пережили опыт напряжения, азартного наблюдения. Это важный момент. Германн в «Пиковой даме» сначала сам не играл, а старался быть благоразумным, останавливался, наблюдал.
Анна Городецкая, Москва, Школа №1270 «Вектор»
Мы в классе проигрывали финал «Ревизора». Добровольцев расставили в соответствии с указаниями Гоголя. Оставшиеся в «зале» представили себя первыми зрителями, когда так внезапно оборвался спектакль: никто ещё не знал об этой «фишке».
«Городничий посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего. По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: „Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!“ За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение».
Поделились впечатлением: прозрачная стена между зрительным залом и сценой упала, подмигивание и намеки обращены к каждому в зале, ощутили себя соучастниками действа, вернулись к эпиграфу: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». Восхитились гением драматурга: вовлек зрителей в движуху, как массовик-затейник!
Сергей Волков, Москва, Новая школа
Класс пришел какой-то усталый и молчаливый. Я и так прыгал у доски, и этак – ничего не помогает. Поэтому решил спросить прямо в лоб, что происходит. Потому что ну я так не могу, чтобы вот так.
Вопрос оказался неожиданно продуктивным и прорывным. Он позволил нам ясно и на своем примере понять, что такое чеховский подтекст. Что происходит в рассказах и пьесах – и на каком уровне.
Верхний слой – внешние действия: я стараюсь делать вид, что урок идет, я оживлен, спрашиваю, говорю, пишу на доске; ученики стараются делать вид, что участвуют в уроке, что-то отвечают, хоть и вяло. Но на самом деле внутри я обескуражен и пытаюсь понять, как мне реанимировать урок, пытаюсь найти причину – почему ничего не складывается. А ученики внутри как-то подавлены, рассеянны, не могут собраться и настроиться, заняты чем-то своим и тоже испытывают разные чувства – от усталости до вины. В итоге диалог не клеится, урок буксует, все это чувствуют, но как бы не обсуждают. Типичная чеховская история – каждый занят своим внутри, внутреннее важнее внешнего, именно внутреннее и окрашивает эмоционально всю ситуацию. Именно там, внутри, все важное и происходит.
Всё это мы прямо словами про самих себя проговорили – и про чеховских героев тоже.
И по-новому вдруг объяснились чеховские паузы. Вопрос «что происходит» привел нас к тому, что происходит у каждого свое – и у каждого внутри. Когда мы все честно присутствуем в ситуации, в коммуникации, честно вкладываемся в выражение себя, в понимание другого, в слушание, в диалог, тогда события (догадки, озарения, прорывы) могут происходить и вовне. Но вот в такой ситуации сломанной коммуникации «происходящее» уходит внутрь – и о нем не говорят. О нем молчат.
Я вспомнил, как продвинутые коучи во время своих семинаров каждые условно полчаса насильно останавливают процесс на минуту и просят всех слушателей записать какой-то инсайт – для себя, в тетрадь, любой. А если его не было? Найди. Ведь «хоть что-то было», хоть полчто-та. Вот его и запиши. Если это делать регулярно, слушатель научается отслеживать и не терять свои внутренние события.
Остановил разговор, попросил записать такие инсайты. Воцарилась тишина, и они стали писать. Через минуту говорю – что у нас сейчас возникло в уроке, разговоре? Пауза, ясен пень. А что в эту паузу происходило? Основные события и происходили. Мы молчали, но в этом молчании и совершалось понимание, внутреннее движение, осмысление – основные события урока.
А еще в этом молчании и остановке внешней событийности вдруг становится слышен ход времени. Пауза – это оголившаяся тишина, в которой стучит метроном. Ничего не происходит, и всё происходит. Всё главное. Время идет. Пауза и нужна для того, чтобы к этому пульсу прислушаться. Я бы так чеховские пьесы и играл – с периодическими зависаниями всей сценической группы в немую сцену (только с движениями, не как у Гоголя, не стопкадр) и возникающим в эти моменты звуком метронома, на самом деле не замолкающим никогда.
Договорились в итоге как-нибудь провести урок-паузу, когда вообще все будут молчать, а время будет идти. Какой-то эксперимент с прорывом к экзистенциальщине и абсурду. От которых Чехов на самом деле не так уж далек.